|
|
У природы есть своя культура. Хаос вовсе не естественное состояние природы.
Напротив, хаос (если только он вообще существует) — состояние природы противоестественное.
В чем же выражается культура природы? Будем говорить о живой природе.
Прежде всего, она живет обществом, сообществом. Существуют «растительные
ассоциации»: деревья живут не вперемешку, а известные породы совмещаются
с другими, но далеко не со всеми. Сосны, например, имеют соседями определенные
лишайники, мхи, грибы, кусты и т. д. Это знает каждый грибник. Известные
правила поведения свойственны не только животным (с этим знакомы все собаководы,
кошатники, даже живущие вне природы, в городе), но и растениям. Деревья
тянутся к солнцу по-разному — иногда шапками, чтобы не мешать друг другу,
а иногда раскидисто, чтобы прикрывать и беречь другую породу деревьев,
начинающую подрастать под их покровом. Под покровом ольхи растет сосна. Сосна
вырастает, и тогда отмирает сделавшая свое дело ольха. Я наблюдал этот
многолетний процесс под Ленинградом, в Токсово, где во время Первой мировой
войны были вырублены все сосны и сосновые леса сменились зарослями ольхи, которая
затем прилелеяла под своими ветвями молоденькие сосенки. Теперь там снова сосны.
Природа по-своему «социальна». «Социальность» ее
еще и в том, что она может жить рядом с человеком, соседствовать с ним, если
тот в свою очередь социален и интеллектуален сам, бережет ее, не наносит ей
непоправимого ущерба, не вырубает лесов под корень, не засоряет рек...
Русский крестьянин своим многовековым трудом создавал красоту русской природы.
Он пахал землю и тем задавал ей определенные габариты. Он клал меру своей пашне,
проходя по ней с плугом. Рубежи в русской природе соразмерны труду человека
и его лошади, его способности пройти с лошадью за сохой или плугом, прежде чем
повернуть назад, а потом снова вперед. Приглаживая землю, человек убирал
в ней все резкие грани, бугры, камни. Русская природа мягкая, она ухожена
крестьянином по-своему. Хождения крестьянина за плугом, сохой, бороной не только
создавали «полосыньки» ржи, но ровняли границы леса, формировали
его опушки, создавали плавные переходы от леса к полю, от поля к реке.
Поэзия преобразования природы трудом пахаря хорошо передана А. Кольцовым
в «Песне пахаря», начинающейся понуканием сивки:
Ну! тащися, сивка,
Пашней, десятиной,
Выбелим железо
О сырую землю.
Русский пейзаж в основном создавался усилиями двух великих культур: культуры
человека, смягчавшего резкости природы, и культуры природы, в свою очередь
смягчавшей все нарушения равновесия, которые невольно привносил в нее человек.
Ландшафт создавался, с одной стороны, природой, готовой освоить и прикрыть
все, что так или иначе нарушил человек, и с другой — человеком, мягчившим
землю своим трудом и смягчавшим пейзаж. Обе культуры как бы поправляли
друг друга и создавали ее человечность и приволье.
Природа Восточно-Европейской равнины кроткая, без высоких гор, но и не бессильно
плоская, с сетью рек, готовых быть «путями сообщения», и с
небом, не заслоненным густыми лесами, с покатыми холмами и бесконечными,
плавно обтекающими все возвышенности дорогами.
И с какою тщательностью гладил человек холмы, спуски и подъемы! Здесь опыт
пахаря создавал эстетику параллельных линий — линий, идущих в унисон друг
с другом и с природой, точно голоса в древнерусских песнопениях. Пахарь
укладывал борозду к борозде — как причесывал, как укладывал волосок к волоску.
Так кладется в избе бревно к бревну, плаха к плахе, в изгороди — жердь к жерди,
а сами выстраиваются в ритмичный ряд над рекой или вдоль дороги — как стадо,
вышедшее на водопой.
Поэтому отношения природы и человека — это отношения двух культур, каждая
из которых по-своему «социальна», общежительна, обладает своими
«правилами поведения». И их встреча строится на своеобразных
нравственных основаниях. Обе культуры — плод исторического развития, причем
развитие человеческой культуры совершается под воздействием природы издавна
(с тех пор как существует человечество), а развитие природы с ее многомиллионнолетним
существованием — сравнительно недавно и не всюду под воздействием человеческой
культуры. Одна (культура природы) может существовать без другой (человеческой),
а другая (человеческая) не может. Но все же в течение многих минувших
веков между природой и человеком существовало равновесие. Казалось бы, оно должно
было оставлять обе части равными, проходить где-то посередине. Но нет, равновесие
всюду свое и всюду на какой-то своей, особой основе, со своею осью. На
севере в России было больше «природы», а чем дальше на юг и
ближе к степи, тем больше «человека».
Тот, кто бывал в Кижах, видел, вероятно, как вдоль всего острова тянется,
точно хребет гигантского животного, каменная гряда. Около этого хребта
бежит дорога. Хребет образовывался столетиями. Крестьяне освобождали свои
поля от камней — валунов и булыжников — и сваливали их здесь, у дороги. Образовался
ухоженный рельеф большого острова. Весь дух этого рельефа пронизан ощущением
многовековья. И недаром жила здесь из поколения в поколение семья сказителей
Рябининых, от которых записано множество былин.
Пейзаж России на всем ее богатырском пространстве как бы пульсирует,
он то разряжается и становится более природным, то сгущается в деревнях, погостах
и городах, становится более человеческим.
В деревне и в городе продолжается тот же ритм параллельных линий, который
начинается с пашни. Борозда к борозде, бревно к бревну, улица к улице.
Крупные ритмические деления сочетаются с мелкими, дробными. Одно плавно переходит
к другому.
Старый русский город не противостоит природе. Он идет к природе через пригород.
«Пригород» — это слово, как нарочно созданное, чтобы соединить представление
о городе и природе. Пригород — при городе, но он и при природе. Пригород — это
деревня с деревьями, с деревянными полудеревенскими домами. Сотни лет назад
он прильнул огородами и садами к стенам города, к валу и рву, он прильнул и
к окружающим полям и лесам, отобрав от них немного деревьев, немного огородов,
немного воды в свои пруды и колодцы. И все это в приливах и отливах
скрытых и явных ритмов — грядок, улиц, домов, бревнышек, плах мостовых и мостиков.
Для русских природа всегда была свободной, волей, привольем. Прислушайтесь
к языку: погулять на воле, выйти на волю. Воля — это отсутствие забот о завтрашнем
дне, это беспечность, блаженная погруженность в настоящее.
Вспомните у Кольцова:
Ах ты, степь моя,
Степь привольная,
Широко ты, степь,
Пораскинулась,
К морю Черному
Понадвинулась!
У Кольцова тот же восторг перед огромностью приволья.
Широкое пространство всегда владело сердцами русских. Оно выливалось
в понятия и представления, которых нет в других языках. Чем, например,
отличается воля от свободы? Тем, что воля вольная — это свобода, соединенная
с простором, с ничем не прегражденным пространством. А понятие тоски, напротив,
соединено с понятием тесноты, лишением человека пространства. Притеснять человека
— это лишать его пространства в прямом и переносном смысле этого слова.
Воля вольная! Ощущали эту волю даже бурлаки, которые шли по бечеве,
упряженные в лямку, как лошади, а иногда и вместе с лошадьми. Шли по бечеве,
узкой прибрежной тропе, а кругом была для них воля. Труд подневольный, а природа
кругом вольная. И природа нужна была человеку большая, открытая, с огромным
кругозором. Поэтому так любимо в народной песне полюшко-поле. Воля — это
большие пространства, по которым можно идти и идти, брести, плыть по течению
больших рек и на большие расстояния, дышать вольным воздухом, воздухом
открытых мест, широко вдыхать грудью ветер, чувствовать над головой небо,
иметь возможность двигаться в разные стороны — как вздумается.
Что такое воля вольная, хорошо определено в русских лирических песнях,
особенно разбойничьих, которые, впрочем, создавались и пелись вовсе не
разбойниками, а тоскующими по вольной волюшке и лучшей доле крестьянами.
В этих разбойничьих песнях крестьянин мечтал о беспечности и отплате своим обидчикам.
Русское понятие храбрости — это удаль, а удаль — это храбрость в широком
движении. Это храбрость, умноженная на простор для выявления этой храбрости.
Нельзя быть удалым, храбро отсиживаясь в укрепленном месте. Слово «удаль»
очень трудно переводится на иностранные языки. Храбрость, неподвижная еще в
первой половине XIX в., была непонятна. Грибоедов смеется над Скалозубом,
вкладывая в его уста такой ответ на вопрос Фамусова, за что у него «в
петличке орденок»: «За третье августа; засели мы в траншею: Ему
дан с бантом, мне на шею». Смешно, как это можно «засесть»,
да еще в «траншею», где уж вовсе не пошевельнешься, и получить за
это боевую награду?
Да и в корне слова «подвиг» тоже «застряло» движение:
«подвиг», то есть то, что сделано движением, побуждено желанием
сдвинуть с места что-то неподвижное.
Помню в детстве русскую пляску на волжском пароходе компании «Кавказ
и Меркурий». Плясал грузчик (звали их крючниками). Он плясал, выкидывая
в разные стороны руки, ноги, и в азарте сорвал с головы шапку, далеко кинув
ее в столпившихся зрителей, и кричал: «Порвусь! Порвусь! Ой, порвусь!».
Он стремился занять своим телом как можно больше места.
Русская лирическая протяжная песнь — в ней также есть тоска по простору.
И поется она лучше всего вне дома, на воле, в поле.
Колокольный звон должен был быть слышен как можно дальше. И когда вешали
на колокольню новый колокол, нарочно посылали людей послушать, за сколько
верст его слышно.
Быстрая езда — это тоже стремление к простору.
Но то же особое отношение к простору и пространству видно и в былинах.
Микула Селянинович идет за плугом из конца в конец поля. Вольге приходится его
три дня нагонять на молодых бухарских жеребчиках.
Услыхали они в чистом поле пахаря,
Пахаря-пахарюшка.
Они по день ехали в чистом поли,
Пахаря не наехали,
И по другой день ехали с утра до вечера.
Пахаря не наехали,
И по третий день ехали с утра до вечера,
Пахаря и наехали.
Ощущение пространства есть и в зачинах к былинам, описывающим русскую
природу, есть и в желаниях богатырей, Вольги например:
Похотелось Вольги-то много мудрости:
Щукой-рыбою ходить Вольги во синих морях,
Птицею-соколом летать Вольги под облака,
Волком и рыскать во чистых полях.
Или в зачине былины «Про Соловья Будимировича»:
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота акиян-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омуты Днепровския...
Даже описание теремов, которые строит «дружина хоробрая» Соловья
Будимировича в саду у Забавы Путятичны, содержит этот же восторг перед огромностью
природы.
Хорошо в теремах изукрашено:
На небе солнце — в тереме солнце;
На небе месяц — в тереме месяц;
На небе звезды — в тереме звезды;
На небе заря — в тереме заря.
И вся красота поднебесная.
Восторг перед просторами присутствует уже и в древней русской литературе
— в Начальной летописи, в «Слове о полку Игореве», в «Слове
о погибели Русской земли», в «Житии Александра Невского»,
да почти в каждом произведении древнейшего периода XI-XIII вв. Всюду события
либо охватывают огромные пространства, как в «Слове о полку Игореве»,
либо происходят среди огромных пространств с откликами в далеких странах,
как в «Житии Александра Невского». Издавна русская культура
считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека.
|
